Мне снился сон. Собралось, как-то, общество умудрённое, многозанющих людей. Набралось их достаточно, чтобы заполнить собою самую обширную библиотеку. По какой причине собрались они и как такое случилось- ни кому не известно. Были там мудрецы из различных эпох. Были среди них те, кто писал книги и те о ком книги были написаны. И не было того, кто мог бы провести различие между между теми, кто жил прежде, кто будет жить позже, как и меж теми, кто существовал в действительности и теми, кто никогда не существовал. Затеяли мудрецы речи вести между собою. Всякий имеет что сказать и что умолчать и разумно использует то и другое. Беседы их как шёпот, как шелест страниц книжных. Течёт мысль меж ними, как чистый поток. Но вот, как будто дверной срип, от петель не смазаных, раздался голос критикующего. Оказался меж мудрецами критик. Стоит только кому-то высказать идею или мысль породить, как появляется критик и скрипованием голоса вкрадчивого, малейшие неровности идеи или мысли, трещинами покрывает, где трещины всего видней, там голос у критика выше становится и трещина ширится, покуда не рассыпается идея в дребезги от не совершенства своего. И вот, уже дребезжание критики, слышней становится в чертогах мудрости вековечной. Трещина промеж всея мудрости упрочилась. Где двое соберутся, меж ними критик мелькает, не позволяет он двум мудростям объединиться, не позволяет ручейкам мысли реку глубокую образовать. То сторону одного примет, а другого рушит, в прах обращает, то спором ожесточённым оборачивается и уже одна мысль, для другой противоположностью становится. Стали мудрецы слабы пред критикой и зависимыми от неё. Чтобы не пасть в глазах друг- друга, стали соглашаться они с тем, что без критика, ни как нельзя. Что, всякая мудрость нуждается в проверке на крепость, а крепость та, определяется критикой, безжалостной и суровой. Так впредь и поступали, призывали они критика по всякому поводу и без него не обходились уже ни на миг. Стала фигура критика, прежде на тень похожая, теперь словно грозная глыба из чёрного мрамора с золотыми прожилками. Словно надгробная статуя над погребёнными идеями и мыслями- вот на что стал похож критик. Глазами пустыми и не мигающими сверлит, слабину высматривает, а критку высказывает- как кирпичи кладёт, гулко, уверенно и неотвратимо. Заметил критик в чертогах мудрости старика, древнего как само время. Старец тот, сидит всё в тени и молчит, а листает книгу, где все страницы пусты и ни строчкой, ни буквой не испачканы. Ни разу ни звука не проронил. Как истукан. Подошёл к нему критик и принялся его критиковать за то, что тот мнения своего не имеет ни по какому поводу. За то, что мудрости в молчании нет, а мудрость вся в словах только заключена. Выпытывал его критик, почему старец молчит и что он скрывает. Уж не дурное ли? Стал голос критика подобен камнепаду в скалистых горах и дошёл он до того в критике своей, что не должно присутствовать молчальнику среди говорящих. Что молчение это, на зло остальным исполняемое, дабы обманом присутсвовать в великих чертогах мудрости. Всякому известно- кто смолчит, тот за умного сойдёт. Да только мудрость такая- для простаков. Выхватил критик у старика пустую книгу, со словами- "На страницах этих кому из вас охотней всего слово своё увековечить?". И бросил эту книгу другим мудрецам в ноги. Бросились мудрецы к книге, борятся друг с дружкой, толкаются, бранятся. Виданое ли дело, чтобы в библиотеке книга нашлась, в коей все страницы чисты? Много ли таких сыщешь? Что вписано в неё- то и останется в веках, что не напиши- всё будет мудростью считаться. Ни слова старик не проронил. Встал молча, сверкнул ясными глазами, как молнией и ухватил голову критика в обе ладони. Стали руки его словно до бела раскалённое железо, сжали эти руки голову критика так, что стала она прозрачной как горный хрусталь. Отвалилась голова критика от его тела и упала с глухим стуком на пол. Раскололась пополам, последней трещиной скрипнула и вылетела из той трещины последним заветным словом- "Быть мне меж золота мудрости- брилиантовой точкой". Взял старец, свою книгу и уселся листать её как прежде, будто и не было ничего. Мудрецы, тем временем, стали меж собой решать- как им быть без критика? Кто теперь определит, чья мудрость крепче и какая мысль превыше? Не могут они больше вести бесед премудрых. Не сливаются потоки их мыслей в единое русло. Только споры, да раздоры промеж них. Тогда подошли они к тому месту, где хрустальная голова критика, расколотая, в ногах у старца лежит. Принялись они старца упрекать в содеянном. Нет меж нами критикующих, ибо все мы только и способны порождать идеи и взращивать их. Всякий свою идею считает более достойной чем у собеседника, но нет среди нас того, у кого свои мысли отсутствовали бы, кто наши идеи принял бы в себя и высказал бы идеи эти в изменённом виде, в виде критическом. Всех критик выслушивал, всё принимал, а исходило из него, либо золото блестящее, либо чернота опустошающая. Был ли он злом или вспоможением великим? Кому дано судить об этом среди нас? Возможна ли мудрость без внимающего её? Возможно ли отличить теперь умное слово от глупого? Обвиняли они старика и осуждали в поступке его до тех пор, пока не вскинул он взгляд свой пламенеющий холодным светом истины. Он каждому в глаза и в душу заглянул, и съёжилась у каждого из мудрецов душонка, под взглядом его. И понял, каждый из них, что не быть ему более таковым как прежде. Сморщилась и преуменьшилась всякая мудрость под взглядом истины. Топнул старец ногой в гневе и от этого топота рассыпалась хрустальная бошка критика в горстку блестящих бриллиантов. Взор свой от мудрецов отвратил. Пнул он эти бриллианты от себя. Покатились бриллианты к их ногам с шорохом и перезвоном. Услышали мудрецы в том перезвоне посленее слово критика- "Быть мне меж золота мудрости- брилиантовой точкой". И поняли мудрецы, что это заповедное слово- проклятье на них наложенное. Взял каждый из них по брилианту. Молча, не проронив ни слова, разошлись они по просторным залам читален, этого чертога мудрости. Разбрелись тенями по закоулкам, затерялись меж лесов из стелажей и полок, в горах свитков и пергаментов, спрятались за стенами инкунабул и фолиантов. Всякий из них остался пребывать в уединённом молчании с частичкой критика унесённой из под ног истины. Всякий из них стал частично критиком самому себе. Рассыпалась их единая мудрость россыпью брилиантов во мраке пустоты безмолвия, а возможно и безумия. Ведь кто может утверждать, что истина не безумна? С этой поры, всякий мудрец, порождает мысль свою в безумстве сомнений, самокритики самоосуждения. Взвешивает каждое слово своё и фразу, сам осуждает себя, за то, что мысль в слово облачённая, на фоне мысли не высказанной и не высказываемой- съёживается и делается мелочной. Глупость порождает обилие слов, а мудрость высочайшая- лишь тишину молчания. Брилианты критики, что в золото ума обрамлены- становятся мудростью, но мудрость высшая, что к истине в плотную подошла, скупа на исторганье слов, а возгоревшись, вовсе умолкает.
